Покой, в котором непривычно расслабившись, бездействовал Ф был осторожным и недолгим. Его вновь наполнили раздражающие, гнетущие мысли, и он отдавал им свой издерганный расцарапанный ум, как спускают измозоленные больные ноги в неудобные единственные ботинки. Время меж бывшим покоем и грядущей паникой рисовало его недоуменным нечто, безликим, безъязыким, раскромсанным голодным пространством, разбросанным по углам неуютного мира, со всех сторон смотрящим на всестороннего себя, и наблюдающего за странным своим перерождением. Минуты временно уменьшались и зрительно росли. Стрелки часов упирались в стену, пронзая случайных насекомых, скромные трупики падали с неумолимым грохотом, соседи стучали алюминиевыми вилками в непрочную стену, все быстрей проплывали торопливо нагруженные пылью облака, поезда метро, обезумев, третий минутный год мчался по кругу, укачивая мертвых пассажиров. Ф двоился, троился, обнажался, умножался, рос, уносился (не мог выговорить «остановите»), руки болтались с той стороны земли, видимый мир редел, вот уже был предел, слезы текли из ран, отсутствовал стон-кран. В существовании воплотилась страшная история. Вот сейчас тебя уже догонят, догонят и убьют, но сначала отрежут нос, и естественно, выжгут глаз, и никто тебя не спасет, и мама была для того, чтобы кто-то тебя поймал, чтобы кто-то тебя убил, растили тебя для того и учили своим словам, чтоб смог ты бояться осознанно, и был тебе ведом страх.

37