Бруно Шульц. Коричные лавки

Улица Крокодилов

Мой отец хранил в нижнем ящике вместительного своего стола старинный и красивый план нашего города.

Это был целый том in folio пергаментных карт, которые, когда-то соединенные полосками полотна, раскладывались в огромную стенную карту, представляющую собой панораму с птичьего полета.

Помещенная на стене, она занимала чуть ли не полкомнаты и являла обширный вид на целую долину Тысменицы, вьющейся извилистой бледно-золотой лентой; на все поозерье широко разлившихся болот и прудов, на складчатые предгорья, уходившие к югу, сперва отдельными и редкими, потом сгущавшимися вереницами, шахматной доской округлых взгорий, уменьшавшихся и бледнеющих по мере приближения к золотистым и дымным туманам горизонта. Из увядших этих далеких окрестностей выныривал город и рос на зрителя, сперва в неразличимых еще массивах, в сомкнутых кварталах и скоплениях домов, разрезанных глубокими оврагами улиц, чтобы по мере приближения различиться отдельными строениями, гравированными с резкой отчетливостью, точно глядишь на них в подзорную трубу. На ближних этих планах гравировщик передал весь путаный и разнородный хор улиц и закоулков, четкую выразительность карнизов, архитравов, архивольтов и пилястр, отсвечивающих в позднем и темном золоте пасмурного дня, погружающего все изломы и ниши в глубокую сепию тени. Глыбы и призмы этой тени рклинивались, точно соты темного меда, в теснины улиц, утапливали б своей теплой сочащейся массе то целую уличную сторону, то прозор меж домов, драматизировали и оркестровали хмурой романтикой теней всю эту многообразную архитектоническую полифонию.

На плане, выполненном в манере барочных проспектов, окрестность Крокодильей улицы пустела белизной, так на географических картах принято обозначать полярные области и неисследованные страны, существование которых сомнительно. Разве что очертания улиц были указаны черными линиями и надписаны простым, незатейливым шрифтом в отличие от благородной антиквы прочих надписей. По-видимому, картограф не пожелал почесть район частью городского организма и возражения свои выразил нарочито подчеркнутым и небрежительным исполнением.

Чтобы понять таковую сдержанность, нам в первую очередь следует обратить внимание на двойственный и сомнительный характер всего квартала, столь явно отличающийся от основной тональности остального города.

Это был торгово-промышленный район с недвусмысленно демонстративным стремлением к намеренной утилитарности. Дух времени, механизм экономики не пощадили и нашего города, пустив алчные корни на клочке его окрестностей, где пресуществились в паразитирующий квартал.

Меж тем как в старой части все еще господствовала ночная уютная торговля, исполненная торжественной церемониальности, в новых кварталах спешно расцвели новейшие безоглядные формы коммерциализма. Псевдоамериканизм, пересаженный на старообразную дряхлую почву города, взметнулся пышной, но пустой и тусклой расхожей вегетацией. Тут можно было видеть дешевые, скверно строенные дома с карикатурными фасадами, облепленные ужасающей штукатуркой из потрескавшегося гипса. Старые, кособокие слободские постройки обзавелись наскоро сколоченными порталами, и только лицезрение вблизи демаскировало эти жалкие имитации подлинно городских строений. Дефектные, мутные и грязные стекла, искажающие в волнистых рефлексах тусклое отражение улицы; неструганое дерево порталов, серая атмосфера бессмысленных помещений с паутиной и хлопьями пыли на высоких стеллажах вдоль ободранных крошащихся стен метили здешние лавки клеймом дикого Клондайка. Так они и тянулись одна за другой -- заведения портных, конфекционы, склады фарфора, аптечные лавки, парикмахерские заведения. Серые их большие витринные стекла глядели косыми или полукружьем идущими надписями из золотых витиеватых литер: CONFISERIE, MANUCURE, KING OF ENGLAND.

Коренные горожане сторонились этих мест, заселенных отбросами, простонародьем -- особями бесхарактерными, тщедушными, воистину моральными ничтожествами,-- тою банальнейшей разновидностью человека, какая порождается столь эфемерическими обстоятельствами. Однако в дни упадка, в годину низменного соблазна, случалось, и настоящий горожанин ненамеренно забредал в сомнительные эти стороны. Порою даже лучшие не могли противостоять искушению добровольной деградации, возможности снивелировать иерархии и границы, угодить в плоскую трясину здешнего мирка, в доступную интимность, в нечистоплотное месиво. Квартал оказывался Эльдорадо для этаких моральных дезертиров, перебежчиков из-под знамен собственного достоинства. Все тут имело вид подозрительный и двусмысленный, все склоняло доверительным подмигиванием, цинически артикулированным жестом, многозначительно прищуренным взглядом к нечистой надежде, все спускало с цепи низменную породу.

Мало кто, не будучи предварен, подмечал удивительную особенность квартала - отсутствие красок, словно в безвкусном этом, наскоро выросшем городе цвет был непозволительной роскошью. Все было серо, как на одноцветных фотографиях или в иллюстрированных проспектах. Сказанное сходство выходило за рамки обычной метафоры, ибо, когда случалось бродить в этой части города, возникало ощущение, что и впрямь листаешь некий проспект, нудные рубрики коммерческих объявлений, меж которых паразитически угнездились подозрительные оповещения, двусмысленные статейки, сомнительные иллюстрации; да и сами блуждания тоже бывали бесплодны и безрезультатны, точь-в-точь возбуждения фантазии, горячечно летящей по страницам и рубрикам порнографических изданий.

Входишь к какому-нибудь портному заказать костюм -- наряд расхожего шика, столь свойственного этому кварталу. Помещение большое и пустое, непомерно высокое и тусклое. Огромные многоярусные стеллажи возносятся один над другим в неопределенную высоту залы. Ярусы пустых полок уводят взгляд под самый потолок, который запросто может сойти за скверное, бесцветное, облупленное слободское небо. Зато соседние помещения, которые видишь в открытые двери, под потолок набиты коробками и картонками, громоздящимися огромной картотекой, переходящей вверху под сложными небесами подчердачья в кубатуру пустоты, в бесплодный строительный материал тщетности. Сквозь большие серые окна, точно листы канцелярской бумаги, разграфленные в клеточку густою решеткою, не проникает свет, ибо нутро лавки уже наполнено, точно водою, безразличным серым свечением, не сотворяющим теней и ничего не подчеркивающим. Но вот, дабы угождать нашим желаниям и затопить пошлой и легковесной приказчичьей болтовней, возникает некий стройный молодой человек, на удивление услужливый, гибкий и податливый. Когда же за разговорами он раскатывает огромные штуки сукна, примеряет, присборивает, драпирует плывущий через его руки нескончаемый поток ткани, устраивая из его волн воображаемые брюки и сюртуки, вся манипуляция кажется чем-то несущественным, видимостью, комедией, завесою, иронически наброшенною на истинную суть события.

Магазинные барышни, стройные брюнетки, каждая с каким-нибудь изъянцем красоты (характерным для этого квартала выбракованных товаров), входят и выходят, стоят в дверях подсобных помещений, оценивая взглядами, дозревает ли сделка (доверенная опытным рукам приказчика) до надлежащего состояния. Приказчик искательствует и жеманничает, производя временами впечатление трансвестита. Его хочется взять под мягко очерченный подбородок либо ущипнуть в напудренную бледную щеку, когда с заговорщическим полувзглядом он как бы между прочим обращает ваше внимание на фирменную марку товара -- знак с двусмысленной символикой.

Постепенно проблемы выбора одежды отходят на второй план. Мягкий до эфеминации и порченый молодой человек, идеально схватывающий интимнейшие побуждения клиента, демонстрирует его взору особенные охранные знаки, целую библиотеку фирменных марок, коллекционерский кабинет изощренного собирателя. И, оказывается, что магазин конфекции служит всего лишь фасадом, за которым скрывается антиквариат -- собрание в высшей степени двусмысленных публикаций и приватных изданий. Услужливый приказчик отворяет все новые склады, доверху набитые книгами, гравюрами, фотографиями. Виньетки и гравюры стократ превосходят самую смелую нашу фантазию. Таких кульминаций испорченности, таких измышлений распущенности мы и предположить не могли.

Магазинные барышни все чаще проскальзывают меж рядами книг, серые и бумажные, точно гравюры, но с преизбытком пигмента в порочных лицах, темного пигмента брюнеток, лоснящихся жирной чернотой, каковая, таившаяся до времени в очах, нет-нет и метнется из них зигзагом лоснящегося тараканьего бега. Но и в жарких румянцах, в пикантных стигматах родинок, в стыдных метинах темного пушка выдавал себя тип спекшейся черной крови. Этот чересчур интенсивной мощи краситель, этот мокко густой и ароматный, оставлял, похоже, пятна на книгах, которые брали они в оливковые руки -- прикосновения их, казалось, пятная книги эти, сотворяли в воздухе темный дождь веснушек, струю нюхательного табака, прах дождевого гриба с дразнящим звериным запахом. Меж тем общее беспутство все более спускало с тормозов внешнюю благопристойность. Приказчик, исчерпав навязчивую напористость, исподволь переходил к женственной пассивности. Вот он уже на одном из многочисленных диванов, расставленных среди полочных дебрей, лежит в шелковой пижаме, открывающей дамское декольте. Барышни демонстрируют одна другой фигуры и позиции обложечных гравюр, некоторые уже засыпают в импровизированных постелях. Нажим на клиента ослаб. Клиент выпущен из кольца назойливой заботливости и предоставлен самому себе. Продавщицы, увлеченные беседою, больше не обращают на него внимания. Повернувшись задом или боком, они замирают в арогантном контрапосте, переступают с ноги на ногу, играют кокетливою ботинкой, пускают сверху вниз по стройному своему телу змеиную игру членов, набрасываясь ею с небрежной безответственностью на взбудораженного зрителя, которого как бы игнорируют. То есть, как бы отступают, расчетливо отходят на шаг, создавая свободное пространство для активности гостя. Воспользуемся же этой паузой невнимания, дабы избегнуть неприятных последствий невинного нашего визита и выбраться на улицу.

Никто нас не удерживает. Сквозь коридоры книг, меж долгими рядами журналов и старых изданий мы выбираемся из лавки и оказываемся в том месте Крокодильей улицы, где с высокой ее точки широкий этот тракт виден почти на всем своем протяжении до самых отдаленных незавершенных строений железнодорожного вокзала. Стоит хмурый день, как оно всегда бывает в этой округе, и все вокруг видится иногда снимком из иллюстрированной газеты -- столь серы, столь плоски дома, люди и экипажи. Реальность тонка, точно бумага, и изо всех щелей лезет ее имитативность. Порою никак не отделаться от впечатления, что лишь на маленьком клочке перед нами все складывается в удивительный пуантилистский образ городского бульвара, меж тем как уже по сторонам импровизированный маскарад выдыхается и не получается и, неспособный существовать в роли своей, превращается за нами в гипс и паклю, в склад рухляди некоего огромного пустого театра. Напряжение позы, напускная значительность маски, ироничный пафос подрагивают на этой пленочке. Но мы далеки от желания разоблачать зримое. Вопреки всему, что нам известно, мы ощущаем себя втянутыми в низкопробное очарование квартала. К тому же в городе предостаточно и явных признаков самопародии. Вереницы маленьких одноэтажных слободских домишек перемежаются многоэтажными зданиями, которые, будучи возведены как бы из картона, суть конгломераты вывесок, слепых конторских окон, стеклянно-серых витрин, домовых номеров и реклам. Мимо домов течет река толпы. Улица широка, точно столичный бульвар, но мостовая, словно на сельских площадях, представляет собой убитую глину, вся она в лужах, выбоинах и поросла травой. Уличное движение в городе -- тема городской похвальбы, жители с гордостью говорят о нем, причем глаза их при этом заговорщически горят. Серая, безликая толпа слишком увлечена своей ролью и полна желанием держаться на городской манер. Во всяком случае, несмотря на ее вовлеченность и заинтересованность, остается впечатление ложного, монотонного, бесцельного блуждания -- этакого сонного хоровода марионеток. Вся картина проникнута атмосферой удивительной ненастоящести. Толпа течет однообразно, и, странное дело, видишь ее все время как бы размыто, фигуры проплывают в сбивчивом мягком гаме, не обретая окончательной отчетливости. Порой мы лишь вылавливаем из многоголосого этого гама отдельные живые темные взгляды, какой-то глубоко насаженный черный котелок, некие пол-лица, разорванные улыбкой, со ртом, который мгновение тому назад сказал что-то, чью-то ногу, шагнувшую и таково уже навсегда замершую.

Отличительная черта квартала -- пролетки без возниц, сами собой следующие по улицам. Это не значит, что извозчиков не существует; смешавшиеся с толпой и занятые тысячью дел, они просто не беспокоятся о своих пролетках. В этом квартале внешнего правдоподобия и пустых жестов, как правило, не придают значения конкретной цели поездки, и пассажиры доверяются блуждающим экипажам с легкомыслием, какое свойственно тут всему. Часто на небезопасных поворотах можно видеть, как, далеко высунувшись из сломанного верха и натягивая вожжи, седоки с натугой производят трудный маневр разъезда.

В квартале есть и трамваи. Амбиции членов магистрата переживают по такому случаю наивысший свой триумф. Но сколь плачевен вид этих средств передвижения, сделанных из папье-маше, с выпирающими и помятыми от многолетнего употребления боками. Одной стенки в них, как правило, не наличествует, так что можно лицезреть едущих пассажиров, сидящих неподвижно, прямо и с величайшим достоинством. Трамваи эти подталкиваемы городскими грузчиками. Однако самое удивительное на улице Крокодильей -- железнодорожное сообщение.

Скажем, к концу недели, в любую пору дня случается заметить толпу людей, ожидающих поезд на повороте улицы. Заранее никогда неизвестно, придет ли он вообще и где остановится, так что люди, бывает, ждут в двух местах, не умея согласить мнений касательно местонахождения остановки. Ждут долго и стоят черной немой толпою возле едва различимой железнодорожной колеи, лицами в профиль, этакой чередой бледных масок из бумаги, обозначившей фантастическую линию высматривания. И он наконец внезапно прибывает, уже появился из боковой улочки, откуда и не ждали,-- стелющийся, как змея, миниатюрный, с маленьким сопящим приземистым паровозом. Вот он въехал в черную людскую шпалеру, и улица делается темна от вереницы вагончиков, сеющих угольную пыль. Темное сопенье паровоза в быстро наступающих зимних сумерках и веянье странной печальной значительности, сдерживаемая спешка и нервозность на какой-то миг преображают улицу в перрон железнодорожного вокзала.

Бич нашего города -- ажиотаж вокруг железнодорожных билетов и лихоимство. В последнюю минуту, когда поезд уже на остановке, ведутся нервические и горячечные переговоры с продажными служащими чугунки. Хотя переговоры далеко не завершены, поезд трогается, сопровождаемый медленной разочарованной толпою, которая долго провожает его, покуда в конце концов не рассеивается.

Улица, на мгновение стеснившаяся в импровизированный этот вокзал, исполненный сумерек и зова дальних дорог, снова проясняется, делается шире и снова пропускает по своему руслу беспечную однообразную толпу гуляющих, которая в гомоне разговоров дефилирует вдоль магазинных витрин, грязных этих и серых четвероугольников с безвкусными товарами, большими восковыми манекенами и парикмахерскими куклами. Вызывающе одетые, в длинных кружевных платьях проходят проститутки. Впрочем, это могут быть и жены парикмахеров или капельмейстеров из кофеен. Они идут хищной, плавной поступью, имея в недобрых, испорченных лицах незначительный изъянец, каковой совершенно их зачеркивает; они или косят черным кривым косением, или у них разорванные рты, или даже отсутствует кончик носа.

Жители города горды миазмами развращенности, какие источает улица Крокодилов. У нас нет нужды ни в чем себе отказывать, заносчиво полагают они, мы можем себе позволить и настоящий разврат большого города. Еще они считают, что каждая женщина в этом квартале кокотка. И в самом деле, стоит обратить на какую-нибудь внимание -- сразу встречаешь тот пристальный, липкий, щекочущий взгляд, который замораживает нас в сладостной уверенности. Даже здешние школьницы носят банты каким-то особенным образом, ставят своеобразным манером стройные ноги, и в глазах их нечистая порча, в коей заложен преформический грядущий порок.

И все же... и все же следует ли нам открывать последний секрет квартала, тщательно скрываемую тайну улицы Крокодилов?

Неоднократно в продолжение нашей реляции подавали мы определенные остерегающие знаки, по возможности деликатно высказывая свои оговорки. Так что внимательный читатель не окажется неподготовленным к последнему повороту событий. Мы поминали имитативный и иллюзорный характер квартала, но у подобных определений слишком окончательный и решительный смысл, чтобы обозначить половинчатый и нерешительный характер действительности.

В языке нашем нет определений, которые хоть как-то различили бы степень реальности, определили бы ее насыщенность. Скажем не обинуясь: фатально для квартала, что в нем ничто не довершается, ничто не доходит до своего дефинитивума, все реализуемые намерения повисают в воздухе, все жесты исчерпываются до поры и не могут сойти с некоей мертвой точки. Мы уже могли заметить обильность и расточительность упований, проектов и предвосхищений, какие свойственны кварталу. Они не что иное, как ферментация устремлений, до времени неуемная, а потому бессильная и пустая. В атмосфере небывалой доступности прорастает тут всякая малейшая прихоть, мимолетное напряжение набухает и разрастается в пустой раздутый нарост, восходит серая и легкая вегетация пушистых чертополохов, бесцветных мохнатых маков, сотканная из невесомой пелены бреда и гашиша. Надо всем кварталом витает ленивый и непристойный флюид греха, и дома, магазины, люди порою кажутся спазмой на его горячечном теле, гусиной кожей на его фебрильных грезах. Нигде, как здесь, не ощущаем мы угрозу возможностей, потрясенные близостью свершения, побледневшие и бессильные упоительной робостью осуществимости. Но на этом все и кончается.

Превысив некий уровень напряжения, прилив останавливается и отступает, настроение отцветает и гаснет, возможности увядают, чтобы кануть в небытие, обеспамятевшие серые маки эксцитации рассыпаются в прах.

И мы вечно будем сожалеть, что на минутку вышли тогда из конфекциона сомнительной репутации. Нам уже никогда туда не вернуться. Мы станем плутать от вывески к вывеске и сто раз ошибемся. Мы заглянем в десятки лавок, попадем в абсолютно схожие, станем странствовать сквозь шпалеры книг, листать альбомы и журналы, долго и хитро совещаться с барышнями, чья пигментация чрезмерна, а красота с порчей, но им будет не понять наших пожеланий.

Мы станем ввязываться не в свое дело, и наши распаленность и возбуждение улетучатся в тщетном усилии, в напрасно затеянной погоне.

Надежды наши были недоразуменьем, двусмысленный антураж заведения и персонала -- видимостью, конфекция -- настоящей конфекцией, а у приказчика не наблюдалось ни малейших тайных намерений. Дамы Крокодильей улицы отличаются вполне умеренной испорченностью, подавленной могучими слоями моральных предрассудков и банальной заурядности. В этом городе дешевого человеческого материала нету в помине и одержимости инстинкта, и необычных и темных страстей.

Улица Крокодилов была концессией нашего города по части современности и столичной распущенности. Видно, не стать нас было на что-то большее, чем картонная имитация, чем фотомонтаж, составленный из вырезок лежалых прошлогодних газет.