Пустота спасет мир
В лабиринтах новейшей прозы
- Что главное в колесе? -спрашивал
древнекитайский философ Мо-Цзы. Одни говорили —
ободья. Другие — спицы.
- Главное в колесе пустота, вокруг которой оно
вращается, — вразумил великий мудрец. Вся
Вселенная вращается вокруг пустоты. Чтобы
познать себя, нужно почувствовать пустоту
внутри.
Эта нехитрая дзен-буддистская байка
стала новой идеологией, о которой так тоскуют
новые россияне и новые русские.
Успех романа Виктора Пелевина заранее
предрешен названием «Чапаев и Пустота». Когда же
выясняется, что Чапаев крупный восточный мистик,
а Петька — московский поэт, декадент по фамилии
Пустота, повествование поглощается с удвоенным
кайфом. Постепенно вырисовывается триада: Бог
Отец — лысый кокаинист Котовский, Бог Сын —
Чапаев и апостол Петр — Петька Пустота.
Нехитрый прием с пробуждением Петьки
время от времени в психиатрической лечебнице № 17
и с дальнейшими его провалами во «Внутреннюю
Монголию» с тачанкой, Анкой и глиняным пулеметом
должен лишь обострить чувство ирреальности
бытия, на котором так настаивает Чапаев.
Внутренняя Монголия Пелевина плавно
переходит в «Россию - Китай - Германию» Алины
Витухновской в повести «Последняя старуха
процентщица русской литературы». «Американский
ученый Зигмунд Форд выдвинул теорию, по которой
Москва не только спровоцировала Китайское Иго,
но при этом симулировала его. Значит,
"китайцы" в Москве - либо русские, работавшие
под китайцев, либо китайцы метафизические
(фактически не существующие)». В метафизическом
Китае Витухновской так же, как во Внутренней
потусторонней Монголии Пелевина, существует
сложная система запретов, по сравнению с которой
утопия Оруэлла выглядит царством свободы и
справедливости. Там запрещены вещи вполне
определенные и всем известные. В «России — Китае
— Монголии» запреты чисто ритуальные, а иногда и
тайные. Так что нарушитель и никогда не
поймет, что нельзя, что можно, а главное, он не
поймет, почему нельзя. Нельзя, например, думать о
рыбе. Поэтому «Гитлер - Мао», издавший этот
запрет, все время думает о рыбе. А вместе с ним о
рыбе, и только о ней, думает вся страна. Так, может
быть, тут и сокрыта тайна.
Витухновская не подыгрывает толпе, не
стремится втиснуть свою метафизику отчаяния в
школьную хрестоматию, как Пелевин. Она вообще
бежит от сюжета, потому что сюжет — это время, а
время с его прошлым, будущим, настоящим - уже
надежда на некую перспективу. Пелевин лишь
декларирует устами Чапаева отказ от времени. Нет
будущего — нет прошлого. Нет настоящего. Вопряки
этим утверждениям роман преспокойно катит в
броневичке Чапаева от гражданской войны к
нынешнему времени, далее везде. У Витухновской
отсутствие времени и пространства не декларация
героев, а сама повесть. Ну вынырнет какой-нибудь
Раскольников с топором или Анна Каренина, но
вовсе не для развития сюжета и не в
современность, а так, сами по себе. «И упал он в
обморок и почувствовал себя матерью своей —
Последней старухой-процентщицей Русской
литературы. И было видение ему. Привиделась ему
Анна Каренина, под поезд бросающаяся. А машинист
обрадовался, что человека подавил и захохотал
смехом яростным. А на небе надпись: «АНАЛИЗ МОЧИ».
А в пруду отражается: «ТЫ ПРЕЖДЕ ВСЕГО МАТЬ»..
Народ кричит: «Провокация! Нет идеалов!
Нет! И все символы Русской Литературы осмеяны!».
Паровоз Витухновской мчит сквозь
Каренину в никуда, а вот глиняный броневичок
Пелевина сквозь все пустоты явно выруливает к
Букеру. Ну, что ж, согласно той же дзен-мудрости
каждый получает то, к чему устремляется. Или как
сказано в "Новом завете": "Они уже
получают награду свою".
"Чапаев" Фурманова намного
оригинальней Чапаева Пелевина, хотя бы потому,
что не напрокат был взят из музея соцреализма, а
впервые сработан по правилам агитпропа.
Дзен-реализы Пелевина по сути все тот же соц.
Поскольку реализма как такового у Фурманова не
больше, чем в древнеиндийских «Упанишадах».
Переименовав "Упанишаду" в
"Ебанишаду", Пелевин, конечно, найдет
понимание у читающих толп, так же, как нашел его
Фурманов. Но доблестный комиссар не был
трусливым постмодернистом, а был настоящим
дзен-буддистом по Мао поскольку "не боялся
трудностей, не боялся голода, не боялся
смерти", чем и привлек сердца.
Пелевин боится всего, и больше всего
читательского непонимания.. Поэтому все 400
страниц он жует и жует один и тот же сюжет о
пустоте из дзенского агитпропа, боясь, что
читатель так и не постигнет глубину
высказывания, что наша жизнь есть сон. Тут и новые
русские со своими разборками, и обстрел Белого
дома, и пьяный Ельцин, и московские проститутки,
загримированные под гейш, даже пошлое харакири в
одной из японских фирм. Да читали мы, читали и
драму Кальдерона "Жизнь — сон", и Гамлета,
произнесшего 500 лет назад: "Мы сотканы из той же
материи, что и наши сны".
Чем-то Пелевин напоминает Бориса
Гребенщикова, проповедующего на концертах
буддизм для бедных. В то время, как слушатели
пришли послушать песню про Машу с Дубровским.
Вместо Маши с Дубровским Пелевин предлагает
Петьку и Анку. Не обошлось без такого же
бедняцкого секса, давно обыгранного во всех
анекдотах про Анку-пулеметчицу и Петьку с
Чапаевым. Но все это как-то меркнет рядом с двумя
именами в повести Витухновской «Адольф и Ева».
Сказала, и никаких подробностей. А ведь можно
было жевать по-пелевински от Адольфа до Адама, от
Евы до Евы Браун и обратно.
ХХ век в России заканчивается Великой
Пустотой. Начали с Маркса — Энгельса, а кончили
Лао-Цзы— Мо-Цзы. Тут в равной мере правы три
кумира читающей молодежи. И Пелевин с Внутренней
Монголией, и Витухновская с метафизическим
Китаем, и Егор Радов со своей Я-кутией, которая,
кстати, задолго до Пелевина была написана. С чего
ни начнет Россия, закончит она Китаем, Якутией и
Монголией. «Хочу быть юкагиром»,— восклицает
Егор Радов. Хочу мчаться по ледяному
заснеженному пространству, где нет ничего,
кроме льда и снега, снега и льда.
Двадцати-, тридцатилетние писатели,
контуженные советской школой, ищут Пустоты и
Нирваны. Они уже не могут освободить свой мозг от
долгоиграющей пластинки соцреализма с ее
Чапаевыми, Матерями и Молодыми Гвардиями. Выход
один. Запустить ту же самую пластинку в обратную
сторону, чтобы текст поглотил текст и
образовалась наконец в башке желанная пустота.
В романе Пелевина цель достигнута.
Прочел, словно не читал. С Алиной Витухновской и
Егором Радовым все намного сложнее. Кроме
пустоты, остается что-то. И это «что-то» хочется
перечитывать. «Настя разделась догола и легла
посреди площади. Сквозь нее проходила новая
линия метрополитена. Поезд вышвырнуло из-под
земли и прокатило по ЕЕ БЕЛОМУ ТЕЛУ АННЫ
КАРЕНИНОЙ.
И люди, привлеченные ее криком,
приближались, но не увидели ничего, кроме красных
дыр на лице сутуленького инженерика, который
вырезал когда-то для них свои глаза.
Люди смотрели в эти дыры, потому что не
на что было больше смотреть, и ужаснулись,
осознав, что смотрят они в глаза правды. А там
ПУСТО
ПУСТО
ПУСТО.
Такова была их свобода. Страшная, как
смерть».