И вновь наступило знание. И не забиться ни в окна, ни в щели, ни в подворотни мозга. Не спрятаться в предшествующее время, в надежде пойти по другому пути и не узнать. Знание гулкое, бетонное, грубое. Столб, торчащий из покалеченной земли. Булавка, непостижимая в любви своей к цветнокрылому насекомому. Голая плоть мира. Ее нежное свеже-зимнее нагноение. Ее гангрена. Ее несовместимость с медициной. Посторонние цапли, тихие их шажки. Зудящие еще памятью о боли царапины. Бледность, переходящая в визг. Предсказуемая внезапность. Ухожу неухоженно и крикливо. Звери, их мех. Но нечего здесь обнять, потому что не столько когти, сколько питание и сон. Лица напротив. Она. Улыбка ненадежная, как память тающих зеркал. Ее смех. Как она смеет? Не смейте смеяться. Гул метро, верный как цифра. Старуха, держащая на руках искусство. Милостыня просачивается сквозь ее дырявые ладони. Мутные выделения мраморных станций, позже переходящие в снег. И это не какой-то туман над каким-то Лондоном. Не туман. Корь. Коричневая сыпь песка. Исковерканные сухостью корочки новогодних апельсинов. Письма на желтой как горчичник бумаге — маски абсолютной безсловесности. И я не понимаю когда Вы кричите. Вы так еще живы?