пустот, уходим в дебри не-себя и, извиваясь, изнываем в их кудрявых изгибах. Ф боялся несоответствий между собой дневным - незавершенным и суетливым, и собой едва проснувшимся, полным теплой густой тупости, даже не оправдывающей бесцельность, а ей самой и являющейся, великой и самодостаточной, за которой не спрятаться ни штриху, ни движению, ни чужому, что звонит в дверь. Но проходит время, и постороннее вновь обозначается уверенно и нагло, и словно мстя за свое вынужденное отсутствие, впивается в твой слух, в твои глаза и нервы резкостью своей и видимостью, как-будто в безразличии твоем боится лишиться жирной и горячей ощутимости собственного существования. "Я" - говорит шкаф, расскрывая свои бесстыдные двери. "Я" - умоляет воздух, смыслом ускользая в неразличимую бескрайность. И суть его невидимостью не слышно ни для кого пищит как жучок  в похотливой глотке пылесоса. "Я" - тычет палец в пластмассовую грудь звонка. Любой кто звонит, приходит, или просто мелькает формой своей за окном - потенциальный Чужой и, хуже того, Враг. Невыносимо как все они, будь то расплывчатый мужчина, раскрытый недолгим одуванчиком мыслей, цельный как статуя