Мы жили-были в тире
(из книги "Роман с Фенамином")

Давай с тобой прицелимся
из хриплого ружья.
Метко с тобой прицелимся.
Цель — это я.

Мы жили-были в тире.
Такие были правила.
Только одна девочка
настаивала на мире.

Но она была дурочка,
кальмариха в грязных гольфах.
Единственное, что носила
в ранце, — Гофмана.

Читать не умела:
сама что-то выдумала.
Сморкалась в платье. Хотела,
чтоб я выжила.

Девочка-рыба,
дура чумазая,
не люби меня!
Жалко, что тебя не наказывали
и не били.

Я не нуждаюсь в твоей защите,
дегенератка, выскочка!
Выстрелите!
Я не нуждаюсь в твоей защите,
дегенератка,
выскочка!
Выстрелите
по правде!
Я цель.
Прицел.
Улыбочка.
Обратно
меня не тащите!
Я не хочу обратно!

Давай с тобой научимся
хорошо стрелять!
Мне скучно.
Я не хочу
стариться и гулять.

Я не смотрю на звезды, не рисую.
У меня отсутствует аппетит.
Я как-то невыносимо настойчиво существую.
Чувствую только стыд.

Мне ничего не надо.
Пусть сдохну я.
Бабушка на веранде
мне читает Гофмана.

Мне скучно. Я всем завидую.
У меня большая квартира,
глобус, будущее и повидло.
Я буду картинкой в тире.

Я все рассчитываю заранее.
План выстроен.
Хаосу кости будут вправлены
выстрелом.

Жизнь пилась невкусно по чайной ложке,
как рыбий жир.
Женщины собирались в желудке варить желе.
Жареных кур куски, как дети на руки,
прыгали на ножи.
Я играла в кладбище, ковыряя пальцами по земле.
Девочкиной луковице-голове
неуловима могилы логика.
Смыслом тупым и путанным выпучила ласковые глаза.
Мои уши закладывает пустота,
как мертвый птенец,
выпавший из ее ротика.
И жужжит Ничто, как в мозг замурованная стрекоза.

Девочка играет в санитарку,
кричит: “Бинт и вату!”
Ручные ее врачи
меня из игрушечной смерти выжили,
вынули из меня соломинку и вишенку,
и на странные мои дыры
пришили правильные заплаты.

Меня измучили, пытаясь удивить и обрадовать.
Время бежало туда, где предметы портились.
Плакала чаще, чем били и падала.
Видела мертвого. И его больше всех запомнила.

Оба дедушки расползлись морщинами.
Пара-личность параллельно тени оцепенела.
Все люди вокруг были женщинами и мужчинами
настойчиво и как-то остервенело.

Я не хотела пола и возраста.
Ненавидела свое имя.
Меня пугали брови и волосы,
зубы, ногти, и то, что под ними.

Меня обманывали, что я красивая.
Я не любила все части тела.
Я не могла говорить “спасибо” —
больше, чем не хотела.

Я отвечала, что мне четыре
года, на любые вопросы.
Я думала только о смерти в тире.
Напрасно случались Война и Осень.

Я была умней любого возможного в мире.
Мне было мучительно не с кем...
Мстя себе-существу, я нашла себе место в тире,
и там притворилась вещью.

Однажды тебя ко мне привели играться.
Раньше ты был Ничто, но маму тобой стошнило.
Ты превратился в сына и братца.
И я сделала вид, что тебя полюбила.

Девочку-дуру звали Ира.
Она оказалась моей сестрой.
Когда ты родился, я похвалила
природу, сделавшую Иру немой.

Она ничего тебе не расскажет.
Мир для тебя не случится.
Я приведу тебя в тир, и ты не заметишь даже
как я стану жертвой, а ты убийцей.

Вместо школы я вела тебя в тир.
Врала родителям про одноклассников и отметки.
Ты был расплывчат как воздух. И, пытаясь в тебе найти
определенность, из возможных свойств я обнаруживала только меткость.

Быть уничтоженной собственным братцем —
это было как-будто в спектакле или в книжке.
Я как писатель мертвый, фразами радуюсь,
обступающими человечков,

как в судьбу попадавших,
в мной придуманные
сюжетики и интрижки,

Но меня огорчало, что мама дура.
И за сучьей своей любовью
ко мне, вряд ли она обнаружит литературу.
Ей станет только животно больно.

Больно так, как-будто в желудке гнилые дыры.
Их будет воплями разъедать.
Жизнь, как и смерть, происходит в тире.
Пойдем со мной, если хочешь все знать.

Кинотеатры, скамейки, скверы —
все скатилось за тира предел.
Самое главное, чтоб ты поверил,
что сам всего этого захотел.

Один раз в жизни мне хватило терпенья —
я научила брата всему.
Он забыл мое имя, и звал мишенью.
Он знал свою цель. И не спрашивал почему.

Он стрелял лучше всех, выигрывая приз за призом.
Рядом с ним краснели большие дяди.
Я росла годами, а он выстрелами.
Все шло как надо.

После каждого выстрела он был счастлив.
Других таких детей не бывало.
Тир был одной миллионной частью
мира. Но только ему хватало.

Он не имел друзей, путая папу с мамой,
дерево с птицей, а солнце с тенью.
В нем не было человеческого. Но самым
странным казалось, что и себя он считал мишенью.

Ира толстела, превращаясь в воздушный шарик,
над тиром нашим часами висела,
издавала странные звуки, и улетала
за недоступные нам пределы.

Дети ее звали дегенераткой.
Я знала, что даже мама ей тяготится.
Ей плевали в лицо, стреляли в нее рогаткой,
Но она не умела злиться,

Она улыбалась, не способная ненавидеть.
Я пинками гоняла ее по дому.
Я задевала многих, но Иру обидеть
не удавалось — с ней все было по другому.

Мой план о смерти губила сложность,
пришедшая из ириных запределов.
В ее безумье была возможность,
которой мне не хотелось.

Я не могла разрешить задачу, где Ира была искомым,
а все мы — иксы и игреки ее уравнений.
Она казалась гибридом ангела и насекомого.
Я не могла понять, кто из них страшнее.

Я мечтала, чтоб все случилось по плану.
Смерть представлялась простой, как блюдце,
осколки которого всех изранят,
и никогда не сомкнутся.

Они образуют источник боли,
изрежут мамины руки.
Я хотела не быть, и предельно не быть собою.
Но осколки смыкались кругом.

Ведь смерть, если снова представить ее как блюдце,
склеют ангелы-насекомые.
Мне опять придется сюда вернуться.
Меня никогда не оставят в покое.

Мне приснилась ползучая вечность в тире.
Как в тюрьме, я там покоя не находила.
Я молилась богу, которого звали Ира.
Я проснулась, и знала, что сестра нас опередила.

Тир превратился в зеркало. Зеркало стало клеткой.
В зеркале отражаемый мир расходится пополам.
На одной его половине навязчивые ответы
мной вычитываются, сползая по Ириным пухлым губам.

И воздушный шарик ее лица, беспощадно добрый
опускается к бившим его ногам.
На другой половине мира корчами коридора
коврик кровавый — по корочкам мозга раскатанный план.

Коврик кровавый
молитвенной молью сестрицы дырявлен,
криком разрыт роковым, и раздерган пунктиром.
Крадена смертная радость, и дырится Ирина правда.
Бродит уродство мира дурного, обратного тиру.

Роботом братец бредет, бредя любой мишенью.
Лопает план надувной нелепая правда.
Ира, прикинувшаяся тенью,
телом обила скелет своего “не надо!”

План неизбежен, равно как безуспешен.
Раком обратным в Ничто пробирается брат.
В счастье своем сумасшедшем он кажется вещью,
то есть мишенью, которой не надо мешать.

Как мы смешно размешали мышей и машинки
мысли, шумы и кошмар.
Мы превратились в цветные картинки,
вымершие из ума.

Кинотеатры, скамейки, скверы —
все скатилось за тира предел.
Самое главное, что ты поверил,
что сам всего этого захотел.

После каждого выстрела ты был счастлив.
Я такого не ожидала.
Мира, отвергнутого мной, части,
образовали тщательное Начало.

Без толку ты выигрывал приз за призом.
Вместо Ничто нам всучили Гадость.
В нас стреляли сбоку, сверху и снизу,
и, вроде бы, ничего не осталось.

Но смерть (допустим, что это блюдце)
словно жизнь продолжалась.
Мы, склеенные, крутимся,
вечностью раздражаясь.

Мы никуда не денемся.
Нас видно из ружья.
Давай с тобой прицелимся!
Цель — это я.

Мы жили-были в тире.
Такие были правила.
Только одну девочку
все это не устраивало.

Зачем нас любит дурочка —
кальмариха в грязных гольфах?
Мы бесполезно думаем,
и в мыслях держим головы.

Девочка-рыба,
дура чумазая,
не люби меня!
жалко, что тебя не наказывали
и не били.

Я не нуждаюсь в твоей защите,
выскочка,
дегенератка!
Выстрелите!
Я цель.
Прицел,
Улыбочка.
Обратно
меня не тащите!
Я не хочу обратно!
1987-91 гг.